Г Е Н А

        В перестройку стало плохо с водкой. С шампанским стало плохо совсем. Очереди и цены сделались главными достижениями нового партийного курса. На тортики не хватало. На кексики выходило впритык. Гене приходилось экономить даже на прачечной. И отказываться от мяса. Роскошью стали пельмени.   

      Доступным оставался лишь портвейн. Теперь Гена и его гости пили одно и то же. От напитка всех беспокоила печень. И настораживали ощущения: их вряд ли можно было назвать вкусовыми. Гена готов был спорить, что в чан с вином мочится директор завода. И весь трудовой коллектив.

      Горбачев обещал все больше. Делал все меньше. Легендой становился тортик, и пропадал с прилавков кексик. Дорожала водка, и исчезал из магазинов портвейн. Гена принялся делать запасы.

      «Пьянству – бой!» - все чаще звучало в репортажах с безалкогольных свадеб. «Виноградники – долой!» - надрывались в праведном гневе оленеводы. В передовицах самых «ПРАВДивых» советских газет замелькали неутешительные прогнозы ученых относительно будущего спивающейся нации. На лечебных телевизионных сеансах всесоюзного идиотизма разевала пасть даже околоврачебная мразь.       

      Такую борьбу с пьянством в застольных беседах Гена называл преступлением. Он был гражданином. Переживал за травимый бормотухой генофонд и продолжал, как и вся страна, ее пить. И смотреть трансляции с расплодившихся съездов, где прошлое клеймили те, кто раньше молчал. «Птенцы» подлинного народовластия выкрикивали лозунги. Пористые: пустые внутри и объемные снаружи. Похожие Гена слышал раньше. Он заподозрил неладное.  

      Однако понял, что империя преодолевает черную полосу лишь, когда лысый, как мужское окончание, генсек пообещал каждой семье квартиру к двухтысячному году. Коммунизм к восьмидесятому Гена уже видел. Когда же он услыхал, что демагог от партии через три года планирует заселить людей обратно в Чернобыль, то встревожился не на шутку. Обозвал генсека гомосеком и подумал, что женщин придется перевести на хозрасчет. Или усечь график посещений. Этого Гена допустить не мог. В смысле график. График – это святое. Хотя плохо и хозрасчет. 

       Гена стал бедным, но оставался гордым. Выбор никак не давался. А на магазинных полках уже не залеживались даже уксус и чай. Чтобы погасить стыд за то, что нечем даму угостить, Гена уехал в Америку. С легким сердцем, потому что успел жениться сын.

       Нет, Гена не был евреем. Он был поляком. Евреями были его друзья. Он поехал к ним в гости. Гене перевалило за пятьдесят.

      Друзья устроили Гену на работу. В Америке не принято кормить гостей месяцами. Даже если они друзья детства. И даже если из нищей страны. Гена был благодарен друзьям за кров и трудился разнорабочим. За пять долларов в час он ползал по стройке в позе, в которой его подруги ерзали раньше по его кровати.

      Гене нашли невесту. Сестру одного из друзей. Она уже побывала замужем. Два раза. Ее мама сказала: «Гена, если вы женитесь, вы не п-р-р-огадаете. – И сильнее вибрируя на резкой букве, со значением добавила: - У нее т-р-р-р-и ков-р-р-а и вид на жительство»!

      Но Гена не женился, потому что не рассматривал супружество как сделку. Настораживала и многоразовость невесты. Да и его женщины были лучше. А главное - моложе. Ковер у него был тоже. Если с ковровой дорожкой, то даже два.

      Тем временем дома родился внук. Не стало Горбачева. И даже коммунистической партии. Бывшие партаппаратчики строили демократию. Странную. И голодную. Ну а что еще они могли построить?

      Все мыслимые продления визы закончилась, и Гене пришлось определяться: оставаться или возвращаться. Он вернулся. Гена был патриотом. 

      Восстановившись на работе, он жил на заработанные в Америке деньги. Университетской зарплаты хватало на подарки внуку, помощь набожной сестре и сигареты. Он изменился. Перестал ругать прежний режим и смотреть новости - они разрушали ему позитив.

      Из Штатов он привез видеомагнитофон - тот, что «видео-рай и видео-сон». Магнитофон спасал от безумной действительности психоделической Родины. По нему Гена крутил один и тот же фильм - «Однажды в Америке», во многом потому, что киношные гангстеры были добрее тех, которых он застал дома.

    Чужую страну Гена хвалил, ею восхищался, но больше в нее не рвался - нагибаться не хотел даже за доллар. Игрой же актеров он восторгался, а просмотром фильма иногда так увлекался, что забывал гостье показать спальню.